Только один раз в своей жизни я встречал

человека, который любит слушать

больше, чем я.

Мы живем в десакрализированной истории: но была

ли когда-то история не десакрализированной?

Ответы и бесконечные к ним комментарии

существовали. Сейчас цивилизации – как и

всегда – ищут новый парадигмальный фрактализм.

мне нравится идея метамодерна как состояния культуры — не как феномена себя утверждающего, но как феномена рефлексирующего, отзывающегося на — этакая надстройка замест нового этажа, своеобразный мезонин; как же быстро размылись границы информационного поля — если они, разумеется, были:

гиперсовременность и капиталистический реализм как сосредоточенность на потреблении, перерабатывании любого явления в товар: когнитивного, политического, эстетического, духовного, где критически важное качество метамодерна — ускользание от ratio; толкование и дифференциация не столько не утилитарны, сколько вредительствуют и тунеядируют объект метамодерна. Вы спросите: "как?", а я отвечу: не порывисто, не спонтанно, не непродуманно, не необдуманно, не во всех проявлениях лабильно, что не удивительно — Тотальный Интернет, тотальность интернета демонстрируют неслыханный спид-ран, прямо пропорциональный ускорению мышления (в сторону фрагментарности, коллажности, напоминая рвотные аппликации детей начальной школы) — экспансия происходит на всех уровнях, а как вы хотели —

Идеальное воплощение дзэн-буддизма было найдено [Монахами Пяти Гор] в игровом поэтическом, прозаическом и художественном выражении в самой гуще самсарического мира. [Дж. Паркер] (Иккю, с. 137)

если постмодернизм вскрыл существование устойчивых конструктов, очень даже выходящих на улицы структур, то метамодерн по данных обесцененных, обсмеянных структур тоскует, объявляя вечную по ним ностальгию (винтаж как никогда в меду); вопрос только в том, продуцируются ли новые смыслы, структуры nouvelles (nova), а если продуцируются, то когда же они выйдут, выйдут на улицы?

однако дело в том, что им и не надо (в значении "хочется") выходить на улицу: им очень хорошо дома, поскольку метамодерн — феномен рефлексирующий, к. м. у. з., а такого рода хики-феномены не любят редуцироваться в комори-явления; он слишком неуверен в себе, чтобы сталкиваться с актуальностями, отстаиваться напрямую, ибо его позиция — скорее, абстракция, — заключается в косвенных емко-попытках контрультимативно называть, если быть еще более точнее — свою тоску рефлексировать, ее называя, называя по имени, взаимодействуя с, главным образом, образами реальности, а не самой реальностью, от которой остаются диджитал реликты и... память

и все бы нипочем, вот только наглядное данной тоски осмысление неотъемлемо подразумевает искренность, простоту и директивное высказывание — даже не столько подразумевает, сколько в качестве своей базовой ценности транслирует; указанное противоречие порождает временное смущение абсурда, высвобождаемое таким почти религиозно очищающим явлением, как смех, и этот смех — уже не постмодернистская ироничная посмешка, сопровождаемая пожатием плечами — это огромный LOL, это хорошенько всем вместе поржать, это с каменным лицом писать ахахахахахах, это несколько вырезанных райанов гослингов на одной картинке, это ор и десятки сохраненных в тг стикерпаков —

Романтическая ирония — в отличие от постиронии — по своей природе элитарна. Алхимический танец категорий прекрасного и гротескового непонятен тем, чье мышление не способно к включению в себя противоположностей и кого Шлегель называет "гармоническими пошляками". Вообще борьба с обывательским представлением о прекрасном — сквозной сюжет романтизма: финальный номер программного музыкального манифеста Роберта Шумана Карнавал (1835) называется Марш давидсбюндлеров против филистимлян, и это подлинно воинственный жест. Романтизм — это непрерывная война между обывательским и художественным, и граница между этими мирами проходит как раз по линии иронии. [настасья хрущева]

Во-первых, метамодернизм — это всегда колебания (осцилляция) между иронией постмодерна и искренностью модерна. Маятник между этими регистрами культурной чувственности постоянно раскачивается и никогда не находится в статике. [Ван ден Аккер]

метамодерну эмоциональная атрофия несвойственна, несмотря на всю сложность своих эмоций понимания, дифференциации и называния (да-да: метамодерн может назвать и лаконично отрефлексировать абсолютно все, кроме того, что он сам чувствует); до здорового проявления дорога неблизкая — чрезмерность аффективного выражения, тяга к максимализму, нестабильность и перманентная смущенность и иже с ними; потому для каждого мета- мета- подростка еще непонятно, что делать со всеми конструкторами, которые собрал пост- пост- ребенок, посреди смятенной действительности, ни на какую карту не нанесенной —

метамодерну непросто воспринимать происходящее серьезно, равно как и непросто его каким-либо образом по-настоящему удивить, поскольку его нейросетка перегружена информациtq уютно-разного характера; поколениям ХХ века такая нас- насмотренность во снах не снилась; потому я с таким опасением (если и) на тгк подписываюсь — донельзя страшно O.D. истиной, красотой, нравственностью, полезностью, разнообразностью перспектив; и это не совсем бесконечная, и отнюдь не шутка

оттого так тяжело обозначить себя на системе координат, утвердиться, случиться, стать со-бытием; реальности нам уже более чем недостаточно; тем самым объясняется и священная тяга к освеженному созерцанию метанарративов и одновременное их невозможности осознание (приводящее к NewEuphoria)

после печально разобщающего ХХ века мы стремимся по осколкам собрать то, что навсегда потеряно; но объединяет нас только стремление объединиться; посему глобализация (ВСЕГО) не приведет к потере идентичности каждого континента, страны, города, квартала, человека, а также конкретно твоей — тысячелетиями человек только и делал, что терял свою идентичность и вновь ее обретал —

реконструкцией идентичности/ей метамодерн в текущую секунду и занимается; Новый холизм как один из его элементов свершается в зрачках наших глаз; в отличие от самого метамодерна, обладающего удивительным свойством — существовать только тогда, когда мы его не осознаем — он по-кошачьи ускользает от любого рацио, тем самым сражаясь за (как и все на планете Земля) свое выживание, игриво оглядываясь на все наши обоснования его, ничего не отрицая, ни с чем не соглашаясь, для нас просто существуя, химерично —

метамодерн в-пол-не пастулирует невозможность метанарратива, смыслового конструкта, структуры, всем своим поведением данную невозможность демонстрируя — каждого прямое высказывание сопровождается глубоко запрятанной сдерживаемой улыбкой положившего на соседний стул подушку-пердушку; а повсеместные строчные буквы, приниципиально в свои ряды заглавные не пускающие, на абсолютное веселье лишний раз указывают: "все потеряло смысл?" – "да и хуй с ним!", ибо такой психоделический трип, как метамодерн, правописание не исправит уж точно, в отличие от диалектики отстраненной эмоциональности экрана и предельной уязвимости его содержания;

Нетость Бога, нетакусесть Бога, принцип вненаходимости, аллертность асмр-брейнгазма и самодизайнового рендеринга — синонимы процесса сплетения и сшивания фигуры читателя и автора в единый узор джеймсовского ковра, так как полисубъектность под названием Интернет-пространство суть величайшая рукопись за всю историю человечества, абсолютный манускрипт, тотальный свиток, гобелен, пергамент, библиотека — та самая Библиотека, о которой мечтали постмодернисты, эко-Храмина, однако необъятная не столько взору, сколько полю сознания

Искусство постмодернизма во многом завязано на возбуждении от "кражи" материала". "Переход от постмодернизма к метамодерну означает превращение фигуры ВОРА в фигуру КЛЕПТОМАНА [настасья хрущева, 84].

Мне нравится думать о мировом обществе как "обществе художников", где каждый, любой, пусть и самый неумелый, редкий, пользователь интернета становится художником, автором и процесс созидания "бриколажного характера" становится непрерывным и, что самое главное, непременным — можно условно разделить интернет на авторов, коим является любой человек, оставивший хотя бы один пост, и зрителей, с любопытством рассматривающих слеш без любопытства скролящих посты, оставляющих небольшие следы своего пребывания в виде реакций и комментариев.
По всей видимости, точнее будет сегодня нас назвать обществом потребляющих художников, если учесть экуменичность творческого пребывания и действования в Сети.


***

Если модернизм отчаянно и в одиночестве ищет ответы на базовые человеческие вопросы, а постмодернизм игриво скрывает свои поиски за иронической улыбкой, метамодернизм закрывает все (не вопросы, но) ответы – на вопрос уже не отвечают, вопрос отвечается, так что ответ становится неважным.
Сам вопрос уже и является ответом, поскольку абстрактность, растекаемость границ, отсутствие точного их расчерчивания, приводящее к тому, что зритель (равно как и сам автор) совершенно не понимает (по крайней мере, рационально), где текст начинается и где он заканчивается, где заканчивается автор и где он начинается, где проявляется личное, а где водят за нос, где говорится правда, а где ее никогда и не было.
Важно отметить, что в метамодерн-эпоху гройсовского самодизайна автор прежде всего и оказывается феноменом к воссмотрению наряду с текстом, что снова приводит к их симбиозу, паразитизму, синкретизму, гомеостазности; споры о смерти автора, восторжествовании текста, резонности и корректности их парцелляции приобретают теологический (почти телеологический!) характер: автор создает текст, а как он создает текст, впитав другой текст, а как другой текст был создан, его создали другие авторы, а как другие авторы создали текст, они впитали другой текст — и так доходя до первичного автора или текста, Первого Автора или Первого Текста, Первоавтора или Первотекста, Первоавтора Первотекста, а также сомнений в их существовании, а может, таких понятий вообще не существует, тогда как назвать данное полученное единое, Единое?
Вот мы и пришли к монизму или монотеизму: дорога рационального, картезианского, причинно-следственного бесконечна, а информационная травма, нанесенная зрителю Сети, парадоксальным образом толкает его к наркотическому углублению раны равно к почти экзистенциальной усталости от бесконечности сознания, льющегося ему в глаза, уши, мозг.
Все новое становится старым, все старое — новым, секонд-альт-таж; после меланхолии скроллинга на планету Землю надвигается новая планета — Ностальгия.


***

Мы живем в post-novel time, и данное пост-романное время обозначает/ставит под вопрос невозможность писать романы, поскольку как можно писать романны, находясь в романе, мы все живем в одном гигантском романе.
Но мы не являемся персонажами — даже я сейчас, пишущий роман, нахожусь на страницах романа, писуемого миллиардами людьми чрез еще большие миллиарды средств, однако обитатели нарратива не всегда равно его участники, поскольку как бы настойчиво нас ни приглашали, ситуация, скорее, напоминает застраивание кирпичной кладкой каждого отдельного человека тире группы чем-то связанных лиц, нежно укрываемых листом грубоватой металлочерепицы.
Мы находимся на территории постправды (это не значит, что правды нет — это значит, что правда уже не так важна, ибо если она и существует, никто больше не озабочен ее поисками): в мифологической картине мира мы строили идолы истине; в религиозной картине мира оплетали действительность структурами; в научной картине мира проживали в уверенности, что покрывала Майи больше не существует для нас.
Сегодня, в интернетной картине мира, мы не можем отличить правду от лжи, поэтому нам остается только ввести запрос и поверить первым двум-трем проплаченным ссылкам. Самое главное, что уже абсолютно не важно, где граница между правдой и ложью, дихотомичность канула в лету, поскольку в ценность вошло разнообразие, изобилие, именно это действительно важно, наибольшее количество выбора, вариативность, устать потреблять которую мы уже, по всей видимости, начинаем — не зря в восхищении трендов оказывается дауншифтинг, уединенное общение с природой, поиски инструментов отдыха (так как мы разучиваемся это делать), випассана, детокс, дофаминовое голодание, чайлдфризм, медитация. Все это — явные знаки (которые мы сами у себя же не считываем), свидетельства лишь одного:

что мы все очень устали.