Русский язык

А кто поднимал русский язык с колен?
Вот Пушкин поднимал? Поднимал.
Потом Лермонтов поднимал.
Потом упал и Гоголь поднимал с окровавленного снега наш русский язык, трепещущий и нежный, как ртуть весны.
Ну и Гоголь, что с него взять — тоже уронил.
Там до сих пор и лежит.
Достоевский подходил, понюхал, лизнул русский язык и скорчился: горек он ему стал.
Где он сплюнул на снег, там до черной земли прожгло.

Федор Тютчев

Федор Тютчев — некрупное, размеров не более абзаца энциклопедии, животное. Обитает в затененном подлеске литературы, питается опавшими одами.
Гермафродит: от трех браков с собой имеет многочисленное потомство.


Лев Толстой

Бездонные глубины океана: сюда не проникает солнечный свет, сюда опадают остатки мертвой органики и старые сообщения в диалогах. На первый взгляд может показаться, что в этом царстве тьмы, холода и давления, сжимающего железный батискаф, как игрушку-антистресс жизнь невозможна.
Но приглядитесь: что это за огонек светит во тьме?
Это плывет неспешно Лев Толстой, а на переднем луче его спинного плавника светит мешочек. Мешочек этот наполнен светящимися бактериями, питающимися верой: голодный Толстой начинает верить и светильник его загорается во тьме. Толстой раскрывает до упора свой усеянный зубами рот — да он и не в силах закрыть его, уж больно зубы велики — и ждет. Блуждающие во тьме рыбешки, очарованные волшебным светом, заплывают ему прямо в рот. Челюсти молниеносно смыкаются. Толстой насытился и начал сомневаться: чудесный его фонарь гаснет. Бездна вновь погружается во тьму и неверие.
Слышно только, как Толстой продолжает говорить: он должен непрерывно говорить, а иначе длинные его кривые зубы проткнут голову и вонзятся в мозг великого писателя.


Андрей Платонов

Сердце Платонова тяготилось бессознательностью водной жизни и тянуло его на сушу к сознательной твердости. Но на суше для Платонова не наступила сразу сознательная твердость, а такое ее переходное состояние грязи и вязкости. От свободного плавания Платонов переходит к мучительности прыжков и падений. Надувая щеки для усвоения своим тело воздуха нового мира, Платонов ожидает от солнечной ясности, что та со временем освободит твердость от жидкости и наступит вечная устойчивость.
Иногда, встречая выброшенного на берег несознательного сородича, Платонов испытывает печаль от беспомощности убеждений его жабр и с печальным лицом садится рядом с ними рассказать о счастье твердости и солнца, а на липком глазу умирающей рыбы муха уже потирает лапки.

ДОСТОЕВСКИЙ

«…Достоевский — последний друг арестанта; последний пожиратель пустоты, улавливающий отчаяние плоти в свой липкий текст, раскинутый в уголке карцера над крошечным окошком. Достоевский — это последний рубеж жизни, выдерживающий давление дисциплинарной системы. Заключенные дружат с ним; расстрелять Достоевского считается дурной приметой: однако, прозой Достоевского также переживается и само заключение.
В целом все же Достоевский - персонаж положительный, заключенные зовут его по-свойски, Федор Михалыч: понимающий сосед, по доброй воле разделяющий тяготу заключения с людьми; проникающий сквозь стены, внимательный и жуткий. То, как он укутывает в паутину предложенную муху, напоминает пеленание младенца.
Разве что муха не умеет кричать.»

Антон Чехов
Болезнь, которая притворяется врачом

Нередко симптомы заражения Чеховым можно спутать с туберкулезом или кризисом среднего возраста: кровавый кашель, любовь к людям при полной потере веры в них, мягкая улыбка отчаяния, с которой умиляются волчонку, что, вытягивая из твоей распахнутой брюшной полости кишку, забавно ворчит и мотает головой.
Заражение происходит через театральные афиши.
Инкубационный период Чехова зачастую протекает бессимптомно и даже зачастую переживается больным, как выздоровление от некой болезни, название которой и симптомы больной неспособен определить. Коварство Чехова как раз и состоит в том, чтобы внушить представление о себе, как норме здоровья, тем самым всячески избегать лечения.
Поэтому важно обратить внимание на повышенный уровень иронии в мыслях и стремление высокомерно служить людям. На этом этапе обычно достаточно перестать говорить о себе в прошедшем времени и иронично улыбаться.
Обнаружив у себя хотя бы один из этих симптомов, рекомендуется воздержаться от посещения театров.
В тяжелой форме больной просит шампанского.

Даниил Хармс

Даниил Хармс — это рассказ следующего содержания. Он называется «Рыбы и мухи». Вот что в нем написано:
«Вот, например, есть рыбы и есть мухи. Если муха прилеплен к воде, то рыба ее слопает, кок пить дать. А уж если рыба прилипнет к берегу — тут уже муха сядет ей на бок, как на варение, потрет лапки и отложит свои яйца прямо в рыбу плоть. Чтобы вылупившиеся личинки жрали эту несчастную рыбу, пока не выучатся и не сдадут экзамен. Вот такой научный круговорот.
Чтобы сделать рассказ еще более ясным, я закуриваю сигарету и продолжаю писать: потому что иначе я выйду на улицу и ничего хорошего от этого не жди. Если то выходить, то входить обратно, можно в жизни ничего не добиться, кроме как умения входить и выходить.
Так вот, скажем, Мария Петровна входит в воду. Совершенно, скажем, обнаженная, с кучерявыми волосиками на женском месте. На них сверкает роса. Скажем, роса и вздохнем. Но вот она погрузилась в воду. Какое-то количество воды она вытеснила и линия берега стала немного дальше, она уже почти касается волосатых ног, скажем, Петрова. Или Петрова-Петрова, это двойная фамилия. Он, соответственно, смотрит на Марью Петровну с увлечением и даже нос подрагивает. И думает: вот ведь баба. Войду я сейчас к ней в воду — а она чего доброго утопит в своей нежной любви. Придется тонуть и пускать пузыри до конца жизни.
А Мария Петровна тоже это все видит и думает: вот я выйду на берег — а Петров-Петров меня как схватит, как трахнет головой обо что-то твердое и яйца свои в меня отложит. А это пеленки, санки, арбузы, колокольчик, лесоповал, выстрел, зима, письмо, поезд, чай в подстаканнике и смерть.
Так Мария Петровна и плавает, уже вся синяя, а Петров-Петров так и стоит на берегу и шевелит пальцами ног.
Вдруг он вспоминает, что у него дома осталась на подоконнике недоеденная тарелка щей.
Я машинально посмотрел на подоконник. Тарелки щей там не было».

Александр Пушкин

Александр Пушкин — паразитическое ракообразное семейства Cymothidae. Паразит проникает через жабры рыбы и прикрепляется к основанию языка. Он высасывает кровь с помощью когтей в своей передней части, что приводит к атрофии языка хозяина. После этого Пушкин заменяет язык рыбы, прикрепляя собственное тело к мышцам культи языка. Рыба может использовать паразита так же, как и нормальный русский язык. По всей видимости, Пушкин не причиняет вреда хозяину.
Размножается Пушкин на мелководьях школ, где его яйца вылупляются во рту учителей. Личинки, в зависимости от класса школы, могут принимать хорейные или ямбические формы, а в глубинах старших классов — прозаические.
Часто поражает сказки.
Известны случаи, когда хозяин добровольно подсаживает себе Пушкина: Лермонтов вырывает свой грешный язык, чтобы заменить его Пушкиным. (Подробнее см. «Михаил Лермонтов»)

В СНЕГУ

Не дает покоя фраза, в автобусе услышал отрывком:
Чехов в снегу
Вчера вечером специально гулял и смотрел на стройки и думаю, будто примеряю: Чехов в снегу?
Нет.
Сквозные проталины?
Нет.
И думаю: если Чехов в снегу, то где тогда Гоголь?
Тоже в снегу? И Гоголь в снегу, и Замятин в снегу, все в снегу?
А как деревья в снегу они? Стоят? Или лежат? Это важно
Гоголь, допустим, лежит. Это в его стиле, лежать.
Но он лежит активно, деятельно. Трепыхается, как форель, сверкает перламутровым горлом среди снегов. Ворочается под землей, как огромная худая личинка майского жука и глодает в неутолимом голоде свои желтые кости. И растет, растет — однажды земля станет ему тесна, тогда он встанет из нее во весь рост и пойдет в цветущую степь, смеясь во все горло и распевая украинские песни
Чехов же, скорее в снегу, но как бы в шутку, не всерьёз: мол, изволите ли видеть.
Изволим: одни лакированные штиблеты из-под снега торчат, иногда, задирая брючину, одна нога другую почесывает. Где пенсне? Где мягкая улыбка под серьезным глазами врача?
Рядом там же Булгаков торчит, похожий на бюст Сталина, руки скрещены на груди: и солдатики молодые, румяные, замученные лопатами на него снег кидают.
А чуть поодаль дети лепят снежную бабу, а получается Пушкин.
Замятин сделал себе в снегу норку и сидит.
Андрей Платонов раскопал в снегу огромный котлован, а его все снегом заваливает. Он сидит на краю, подбородок на кулак положил и думает. Отвлечется, что-то почертит палочкой — это он руку Пушкина утащил — на снегу, поморщится, сотрет. И опять сидит.
Толстой, верхом на коне, окруженный замершей толпой слуг в бальных нарядах с красными носами, повелительно вытягивает перед собой руку: здесь мы воздвигнем мою фигуру. Жена его тихая одной рукой держится за стремя, в другой — серебряный поднос с рюмкой коньяку и нарезанным прозрачными дольками лимонов, присыпанными тонкого помола сахарною пудрой, по-николаевски.
Снежная статуя получается большая, неуклюжая, все норовит расползтись и выражение лица у нее стыдливое и страдальческое.
В общем, все при деле: Хармс с Введенским в снежки играют, а Яков Друскин бегает и эти снежки в чемодан собирает. А мимо старуха санки с детским гробиком везет.
Хлебников в стороне стоит и снежинку на просвет пытается разглядеть, а она тает на ладони от его восторженного дыхания.
А где же я?
В снегу ли? Стою ли? Зима ли? — нет ответов.
Прислушиваюсь к разговорам: но про меня пока что нет вестей.