Андромеда

Если горянка с узбекскими косичками и в пестром, на живулях, ситчике и была не его, Н., мозговым пятном, а гением прикованного города, ей все равно не хватало плоти, приносимой из степи тугим зноем в сладковато-полынной дымке, наповал простреливаемой всполошными кузнечиками и оводами при его змеином и прочих ящерок приближении, и лишь в персеевых вполохах долгожданных вечерних луж замирали её свежие, в цыпках, черточки среди лиственных пятен и росистых помарок.


Сердце города

... Множество тектонических пульсаций зрело в горной кладке, пока, наконец, волнение в груди N. не срезонировало с одной из активных расщелин, откуда едкий разряд, прозмеивая минералы, быстро пополз к альпийскому сиянию и, осыпав ломкие, как скорлупа, лучи, перистый гений распростер зыбкие крыла над курортным местечком, размещая запущенное N. бродячее сердце солнечным пятном - на неверной форточке, обрызганном фуникулере, ветоши, битой грибным дождем на высокогорном ежике.


Врубель

Детство это страна на Луне, где одна десятая сила тяжести, безоблачное Солнце и атмосфера сухого льда мороженщиков. И другие родины ныне в небесах – летучий гейзер, где, расплавленный, переливаешься как вино с пряностями, и астероид мечты, кусок от которого с мозаикой - Грезой вставлен в стену врубелевского Метрополя.
Раньше, на Земле, все три мои небесные родины целиком сливались в одну, слегка ряженую хозяйку Ирбисовых предгорий в нескончаемом трепете медового месяца, иногда чуть ощутимом, иногда восьмибалльном, сконденсированном уже в младшекласснике так что искрили покатые железные лани у Уйгурского театра и медно-кроватные дореволюционные шары в разнополой палате детской дизентерийки. Вскоре, впрочем, в радужном, роскошно-совминовском фонтане всё заземлилось литыми бедрами пышнотелой наяды коммунизма, оставившей городок на пуританских, голых альчиках.
Три точки.
У меня нет ее фото, я даже не помню ее точного казахского имени, да и видел я ее мельком в коридорах этого огромного, холодного, стоявшего на окраине города здания, где я проучился одну осень, перед тем как вернуться на север, хотя меня и поразила сразу боттичеллиева, китайской кисточки, красота выпускницы первоцветной степной провинции. С тех пор прошло много лет, было много зим, бьющихся рядом сердец, но оказалось так что я помню ее всю жизнь, и недавно написал о ней книгу, и пишу вторую.


Блуди-Мэри

В тот нечаемый, озоновый зазор между временами, когда город еще не набух цыганистыми ларями, её сумеречная, в неверном загончике иглистого свитера жилка-кончита билась в доантрактных - ...не увижу...забуду... - отголосках пустого, но с Мэри и коржиками, буфета, куда он и придумал водить своих вечных, после третьего звонка, подружек.


Aqua portinari

Недавно почувствовал себя Марко Поло, увидев ланоокую юницу, в ключичной впадинке которой плавала маленькая золотая рыбка. Однако почему золотая рыбка, а не морской рачок, конёк или медуза? - Потому что это подвид пресного карпа, выращенного в озерце или омуте заболоченного пупка какого-нибудь отца-исихаста, возлетающего сердцем во области заочны в темной пещере Индостана или подмосковно-репейной дачки, оставляя пустым ум, ибо вечноюная владычица его морская на самом деле старуха с разбитым корытом, и море её - огненный океан, выжигающий путеводные сны. Но через мгновенье непоседливая ключица выплескивает испуганную каплю в туристические опиаты флорентийского, полного лепестковым смехом, арыка. Здравствуй, Портинари!


Анхен

...Много раньше Кованой девой прозвали и пятнистую Анхен, смуглянку, сезонно облупленную до персиковой мякоти. Вечно перегретая арендодщерь всласть оплывала не только на тракторном руле в солодково-свекольных полях, помечая аммиачной лужицей водительское сиденье, но и, улучив безотцовский момент, на дышащих, обсиженных мухами капотных ребрах, откуда бесцеремонно сгребалась спохватившейся родительской десницей, в то время как жесткая шуйца несколькими шлепками возвращала форму размякшей, горячей заготовке то ли мурановской вазы, то ли волшебной латерны, распаленной многоцветными видениями приглушенных аркадий для Анхен-Артемиды, Анхен-Юноны с вожделенными пропорциями, что и обрящутся в результате этой блаженной, многоразовой (общей для всех женщин) плавки-ковки, и, по мере готовности, мукомольно-чердачной обдувки и комбикормо-свинарной присыпки - обязательным повечерием крестьянской дочки перед семейным пивом и хордочкой повторяющихся снов, прострачивающих тёплую амебу с дрожкими вздутостями. Существующие только в сонной памяти холмистые урочища и разноуровневые водоёмы. Иногда эти ландшафты увеличиваются до планетарных, до живого глобуса с пряными странами, сонноморьем и даже с особым, огромным материком, чье название вспоминаешь только во сне. Был и особый, не имеющий с настоящим ничего общего, кроме некоей средневековости, сонный Регенсбург, с наизусть знаемыми улицами, домами и парками, променады там переходили в райский спазм, некоторая скошенность от которого и исправлялась, когда прильнешь к урчащему рулю, распластаешься на капотном масле или, особенно, отведаешь бирюзового молока. Именно за ним, а вовсе не преследуя беглецов из города, и явилась хозяйская дочка с инспекцией на арендный двор...


Танька

Так как в Таньке никогда не было чужеродного джойстика (едва-едва манькин девичий пальчик внедрялся), сезама Джуманджи, когда дикие молниеносные бегемоты ломятся в городские (многоэтажек-доходяжек) подъезды, где стоят орущие, как ангельские трубы, коляски, а сами дети - сгустки боли образовываются не только на человечьем уровне, но каждая молекула - орущий ребёнок, пухнущий в гопника-подворотника и баламута так что пространство раздувается как пржевальское пиво, которым по пацанскому, юмейскому кодексу чести западло было бы угостить абсолютную, русалистую девственницу, поэтому при её появлении молекулы начинали орать ещё на ранней, рыбьей стадии эмбрионального развития, причем так натужно, что рыбы-тюлени кругом русалки лопались и шторм утихал, как от вскрытой бочки ворвани, взоры были елейны, вещи мироточили и курился фимиам. Эта дымка развеявшихся, нерожденных детей бледнела, скручиваясь навыворот, бедными ликами не умерших, но живших внутрь себя, как бутоны. Все молекулы Таньки были росные почки, она состояла из притопленных в ней пупков евы и была полна внутренних обмороков в неевклидову геометрию, где солнце светит внутрь себя, в точку плотную, горячую и сладкую, что в конце концов вскроется и распустится там, где нет ни боли, не вожделения, и растут только предрассветные цветы.
Но пока этот оборотный процесс не закончился как детский, на коврике под ёлкой, акробатический мостик, когда опрокидываешься и, перебирая руками поближе к ступням, в еженощных родовых корчах живота, груди, огня выдавливаешь из пространства цветастые, со свинцовыми зародышами, гирляндные времена, при этом собираясь вся, до последних мурашек, в конвульсивный, дымчатый калачик размером с куницу, пока единственный, влажный, медвяной момент не распустит тебя в космическую, необъятной души, деву со звездой во лбу, луной в пупу, молниями в венах и зодиаком на раменах, которая на шкале девственности в заплесневелой натурфилософии Христофорова эремитства обозначена как вывернутая затворница, чья родовая функция не просто приторможена, а обращена вспять, в оборотные роды.
Если рядом с барышней вы чувствуете себя как на луне, значит вы общаетесь с такой особой. В лунный лимб отбывает все былое и вы плывете в густом плотном тумане, живёте во всех временах сразу, ибо кудесница (вокруг которой ещё с детсада падали какие-то птеродактили, в саму же неё постоянно хотелось пульнуть земляным комком, замшелой косточкой, прочей гадостью) навоскрешала их столько, со всеми обитателями, что мир утяжелился и вдобавок от собственного веса сжался, приблизив Марс на орбиту луны, а луной загородив полнеба. Так что на верхнем этаже можно теперь зависнуть в лунном свете - без балкона, с сигарой и коньяком. Просто подпрыгнуть и - вуаля! Лунатики-ласточки на коньках крыш! Кроме того, влюбленные во всех окнах смогли, наконец, взмыть под потолок.