***

Как анонсирует некий визионер,
скоро створы одной из влиятельных сфер
выдохнут полную ног единицу курьер,
на спине его значится груда ранца,
в каковой многотомник –
закатали про все и столько,
что не хватит ни запятых, ни рук.
Мимохожие отмечают: из иностранцев,
не то из повстанцев, не то из засранцев,
но, пожалуй, не из испанцев.

Как вдруг
навстречу ему – непрозрачна, как гильдия Ночи –
единица черный терьер
(правда ли, будто полные ног терьеры –
отдельно, а курьеры… этим по вере?),
тайный цербер, не то плохо скрывшийся офицер –
атлетичен, молниеносен,
подкован, стрелян,
и на шее его исполнено ожерелье.
А за ним
чье-то мнение: этот явно из африканцев,
или преторианцев, но вряд ли – с республиканцев…
Итого: аноним.

Кто из них по вере более многоног,
или кто изряднее зубоостр?
В нем приличней смазана ось,
и иной голубой клинок
так и рдеет, так и радеет?
Кто из них филистимляне, кто иудеи?

У кого болельщиков больше,
если втянутся в многоборье,
кому это встанет бочкой?
Чья родня
длинна, как ее болтовня или трескотня,
ехидна, полна вопрошаний, как чибис…
Чьи слезоточивей?
Впрочем, если кто-то обрящет ящик,
почему бы не прикупить скорбящих –
или вод, до души объявших?


***

I.

В первой истории волокут на дрова плохо
заточенный древоточцем жучком армуар, и в отплату
он запускает в обидчиков – толстой тетрадью,
до сих пор таившейся за подстежкой.
Тот, кто украшал письменами эти болящие желтухой,
полумертвые страницы и забыл подписаться,
армуару наверняка известен, однако обиженный
унесет тайну с собой в щепу.

II.

История вторая – о войне, которой чуть не век,
не уточняем, век ласточки или гефсиманской оливы.
Сразу ясно, что писчик дневника – солдат неудачи.
По какому-то приказу он и скорбные сослуживцы
кучу дней тащатся – к линии фронта, но роковая черта
катится все дальше вперед.
В догоняющих кипят пустые желудки, с утра равные
мыши, а к вечеру дорастают до шакала и пары гарпий,
плюс навязчиво грезятся карандашики табака.
А когда ночные тьмы сжимают вещный мир до
неразличимого, все жаждут – вышагнуть из нескончаемых
шагов, и сожрать настоящих зверя и птицу, и свалить
от осточертевших спутников и тягучих пейзажей – в сны.
И там наконец-то навестить – родных! А где заполучить
эти радости, как не во встреченных селеньях?
И писчик не устает удивляться – негостеприимности
их обитателей. Где сострадание к измученным чужакам?
Или не слыхали, что под боком у фронта ведут себя иначе?
Ваш священный долг – накормить солдата всем, что есть!
Ну, и прочие просьбы защитников вашего счастья…
Так что вступают в чужие дворы именем Справедливости,
и здесь догоняют – завтрак, обед и ужин сразу:
чокнутых, мечущихся куриц, прикинувшихся
фарфоровыми яйца, скакунью картошку, вертлявые
крынки с молоком, прыгучие златоглазки яблоки…
Но, конечно, чтобы разделить сторону догоняющих
или тех, кто не догоняет, необходимы показания всех
противостоящих. Где протоколы допроса старушенции
с разбежавшимися глазами – так прижимала
к груди гуся, будто в него переселился дух ее папеньки!
Старой вешалки, что напялила на себя и пальто, и плащ,
и какой-то мужской наряд, чтоб смести от голодающих
под подолы – свою мадам Свин? Недописанный
мемуар гуся? Заметки врубивших сирену коров,
индюка в красном кашне, собаки с воющей трубкой
вместо гортани и кота, нервно скачущего все выше и выше?
Хорошо бы еще раз перетряхнуть указанные дома:
чьи-то записи могли расстричь на строчки, чтоб
закопать в солому, а иные буквы обратились в пчел.

Хотя, в самом деле странно, что столько дней
не отыскивается линия фронта. Ужели простерта
лишь в головах догоняющих?

III.

История третья – о том, что на изнанке войны
был дан большой маскарад, и одна из масок ссыпала
в местную газету восторженный репортаж.
На легконравном вечере обещали небесполезные
призы за лучший костюм: часы, портсигары, фляги, грелки…
Перечислены и костюмы, удостоенные наград:
«Труба Командира фальшивит раз в две минуты».
«Голова съеденного снежного человека». «Компресс
для щеки, сорвавшей пощечину». «Индийская кухня».
«Пулеметное гнездо». И наконец – «Ампутированные
конечности». Говорят, маскарад так же всеяден,
как вечные догоняющие.


***

Мой братец первородный-огородный,
подпольный крот, копун, копун,
давай с тобою вздрогнем –
ну как за что? За спуск.
Достанем из невидимой коробки
подземный путь,
нальем еще одну – чтоб не был пуст,
извилист, слишком вьючен,
но тороват и южен.
Мы сядем на подземный пароход
в шаг шириной, зовущийся «Услужлив»,
он большерот, как всякий нищеброд,
а может, судно «Милостивый случай»,
когда б и кто б ни выдумал его,
и проплывем на чертовой скорлупке
под флангами и под передовой
в иное захолустье.
Жистянка наша выйдет кочевой,
зато прибудет шейной головой…

Мы двинем наобум, как смотрят сны,
под брюхом грязной гарпии войны,
ну а куда по ходу попадем –
и что нам в тех краях перепадет,
конечно, кроме тлена?
Заряженные золотом участки,
насупленный песчаник
да рукава с велюровой жилетки,
и сколько нам качаться?
Бог весть, ведь ты и я как будто слепы.
О том за нас все знает наше счастье.


Зимний вечер

Что нарастает на раз на насте?
Старые взяточники или мамзель Канаста,
три магазина здесь и две башни там,
ломти реки и верблюжья поступь моста,
сквер с исполнением скверных форм…
Их карандашество Джокер –
Джо Светофор, эта кукла в три трости
перебегает свой марафон
по размножающимся перекресткам:
взоры что флаги, корзина из желтых,
в пригоршне кислый крыжовник
(делим сиятельство на шестнадцать)
длинные тени в снежных коростах,
и в высь золотая верста
тучек, а может, три тучных и пьяных невесты
лупят клевавших и мявших их стан,
чтобы смывались во все, что отверсто,
плюс подплывающей ночи дымящие снасти…

Вдруг нарастает стремление к шнапсу –
к рифме ли, к шпанскому, к привкусу Вены…
Так поднесем ближним бедам, пускай окосеют!
Впрочем, сегодняшнее веселье,
тронув квадратным носком перечеркнутый наст,
ночью же кое-кого запродаст.
Но это про нас ли?