*

- Вы читали Эриха Фромма? – спросила Д., врач-психиатр.
- Что вы думаете по поводу его идеи о том, что человек боится свободы?
Тут я заплясал руками и заголосил:
- Фромма я никогда не читал, я не люблю популярные версии психоанализа, это всего лишь беллетристика «в пользу бедных». Что значит боится свободы? Это совершенно не психологично сформулировано. «Почему люди не летают, как птицы?» - это поэзия в дурном смысле.
Если возвращать эту мысль в область психоанализа, по поводу свободы, то… Мы должны говорить о самих основаниях человеческой культуры, первых запретах и ограничениях, которые её формируют, и последствиях, которые становятся антропогенными факторами развития уже психики как она есть, или становилась, складывалась в развитии. К идеям самого Фрейда об этом. Тогда слово «свобода» сразу развоплощается на ряд совершенно других понятий и концепций.
- Да.
- Потом, вы же врач, вы видите каждый день, что люди разные. Один боится свободы, другой, - наоборот, - всячески стремиться в зону свободы, вырваться…
- А чего боится человек, если боится свободы? Что ему нужно?
- Ему нужно ощущение безопасности в виде закона, обеспечивающего стабильность окружающего его мира.


*

- «Опыт», - последнее пристанище либерального способа мыслить, - выкрикнул на философском баттле на Фонтанке, 46 Йоэль Регев.
Имелось в виду, что концепция «личного опыта» формирует иллюзию отдельности «я» от остальных, общества как носителя других опытов, идей и ценностей. Таким образом возникает парадокс основания либерального общественного договора: «я ни на кого не похож, поэтому мир, в котором я живу, свободен и подчиняется законам свободы, ведь я отдельно от него и мне он не угрожает».
Но, в то же время, - продолжаем логику парадокса, - этот мир сформирован из «я», независимых, ни на кого не похожих, он сводится к их совокупности, и является «я’», обеспечивая единство через подобие и однородность. Саморегуляция подразумевается apriori (?)


*

- Вчера я беседовал с математиком, Никитой. Он писатель и математик, - продолжал я разговор в кабинете Д.
- Как математик он занимается теорией хаоса.
Мне самому интересны грибы, мхи… про плесень был популярный фильм. Всё, что связано с неиерархическими системами, сетями. Машина, оказывается, выигрывает в го не потому, что вычисляет правильное решение, - она просто выбирает из огромной базы данных сыгранную партию. Она «глупа» в обычном смысле этого слова для европейца, по крайней мере, бумера, который делает свой жест, формирует поступок по алгоритму, - и завёл планету в тупик.
Д. была очень воодушевлена беседой, она понимала значение сетей, разделяла недовольство бумерами, интересовалась, хоть и ропща, американской школой анархизма.
- Давайте я вам сам запишу. Если вы читаете с компьютера…
- Я с планшета.
- Тогда вы точно найдёте. Посмотрите Хаким Бея книгу про автономные зоны. Это про пиратские утопии, Тортугу.
Д. слегка отпрянула и сделала жест трепета.
- Но это же утопия! Это было недолго, и давно.
- А вот вы зря так. Это было довольно долго в карибском бассейне, и это опыт, который можно использовать как модель. Если вы читали Маркса, деньги устроены точно так же.
- Да.
- И это до сих пор мощнейший регулятор межчеловеческих отношений.
- Но…
Д. пыталась подобрать аргументы в пользу стабильных и нестабильных иллюзий.
- Ну вот простейший пример. Вот здесь по коридору ходят люди, пациенты. И никто не плюёт друг в друга. Почему? Ведь они сумасшедшие.
- Они договорились.
- Да, но они ничего не подписывали, не обсуждали этот договор. Таких примеров можно привести тысячи. К утопии нельзя относиться свысока. Если не брать в расчёт древних греков, но Томас Мор точно не был сказочником, он размышлял о судьбах обществ. Нельзя же как Ленин обозвать всех «филистёрами», и плеваться вместо думания и аргументированных решений концепции. Утопизм, - свойство мысли, он её пролонгирует и даёт новые побеги социальных моделей, так или иначе.
Играет древняя кассета. Алсу, альбом “19”. “Я покину заброшенный лес, вся листвой запорошена...”
Точка входа - любая.
Это старый проверенный, и, - поверьте, - единственный способ взять что-то в руки, повертеть, прикинуть, и, - начать.
Лекция Никиты Андреевича, о динамическом хаосе, как называют это математики, - была короткой, вступительной и реинкарнационной.
Я вдруг стал студентом и математиком, о чём когда-то подумывал. То ли в школе, когда наш математик Игорь Васильевич чертил меловые треугольники на деревянной древней, ничем не пахнущей, разве что несвежей тряпкой для стирания, доске. То ли...
То ли познакомившись с Никитой Андреевичем, тогда просто Никитой, купчинским духом и рок-любителем.
Никита Андреевич, подбоченясь, но слегка волнуясь, с энтузиазмом, не скрывая ни первого, ни второго своего чувства, ни азарта, ни заботы о ближнем, - глаголил:
- Ну вот есть алгоритм, а есть интуиция. Интуиция, в сущности, - это большая база данных, из которой ты выбираешь.
Я не доверял такому определению, но согласился из любви к математике.
...


*

- Оглянись, ангел мой, - допела Алсу с альбома “19” и выключилась.
Закончу здесь про точку входа в систему и останусь при своих вопросах к учителю.
Если входить в какую-нибудь систему через дверь, то есть через начало, - она на вас обвалится.
Это эффект Гомера.
Назовём его так.
Редкий любитель книг читал древнегреческий эпос. Это очень скучно. “Я список кораблей прочёл до середины...” - и... что же дальше?
Уснул.
И во сне восстановил остальной ряд кораблей.
Это единственный выход, если угодили к правильному, официальному входу в систему.
Лучше всего вообще не читать вялые переводы Гнедича и Жуковского. Решили изучать греческий? Латынь? Японский? Майя?
Пыль книжных шкафов стучит разными кровями по стенкам запертых изнутри секций, полок, перемычек.
Лучше войти с любой точки. Взять Виктора Олеговича Пелевина. Взять конфетный фантик. Взять надпись на школьной парте.
Смещение взгляда с портрета Салтыкова-Щедрина на “Гр. Об.” образует складку культуры.
Динамический хаос будем понимать так.
Это будет мой первый вопрос сознанию проницательного читателя и к Никите Андреевичу на следующем уроке.


*

Савл Норвегов, повернув лицо к солнцу, сбежал тени и определил, откуда на станции и пруд, и ветер, и хлам, что бежит под ветром, не стесняясь полос отчуждения, аккуратных огородов, пыльной просёлочной дорожки, яблони, собаки Тачки и всего, что есть в школе ума, если вы оказались на воздухе, а не в коридоре.


*

Разговор с АИ (это и марка шампанского, и никнейм Александра Сергеевича И.):
- Александр, Александр…
- Здравствуй, дорогой…
Если говорить коротко, а проза требует, к сожалению, сдержанности. Сдержанность формирует краткость, не обостряя воображение, которое раздуло бы любую буквицу в целую страницу, пространную экспрессионистскую тираду, список жертв безумию.
Так вот, если говорить попросту, то есть прозой, то АИ, - это терновник.
- Prunus spinosa, – произносил, мягко и настойчиво давя на каждый слог АИ.
Так говорят педагоги, боя бабушка, заслуженный учитель БССР, словесница, говорила, как вкладывая пельмешек в каждый следующий пазл ударной. Раз, - прокатился в горло. Ум съел то, что накатано на голову.
- Это дикая слива, на самом деле тёрн. «Поющие в терновнике», - у АИ была и есть привычка вкладывать в речь всё мировое наследие, будто связанное паутиной соответствий. Так делает безумец и настоящий поэт, который мыслит мерцаниями.
Где мерцает, он то и говорит.
- Терновник очень кустится, его сейчас надо подрезать… через час электричка… мне надо ещё пообедать, - прощался он, не собираясь прощаться ближайшие пять-десять минут.
- Спиноза.
- Можно делать веники.
Я рассказал Александру Сергеевичу, перебивая его хлопочущую лекцию, о Коле, который посетил мои чтения, пьесу «Герда и страх музыки» накануне.
Сам АИ проводил меня в Коломну, угол города без метро, наполненный тенями Достоевского, арефьевцев, разными путешественниками, забрёдшими то ли к Никольскому собору, то ли упереться в Адмиралтейские верфи, отгородившие угол от Балтики…
Он, АИ, проводил, как Вергилий, до адреса улица Союза печатников дом 17, - и ретировался.
Сначала он присел, потом захлопотал, мешая кому-то, потом восхвалял магазин-сцену за то, что в нём (ней) нашлось место книге «Бутик Vanity» его сочинения.
Потом он отпил моего кофе, отказавшись от полной порции. Подержал пьесу в руках. Поздравил с тем, что пьеса уже, до начала спектакля, состоялась, - и…
Обнял.
Чтобы поспешить домой, не послушав, о чём она.
Это было характерно для него, человека свободы и поэтического перформативно-девичьего нахального, нежного, справедливого и мудрого поведения.
- Тёрн, колючка…
Я подумал о той колючке, что крепко взъела мою футболку в Тверии два года назад. На берегу Галилейского моря любая колючка кажется тёрном-троном.
Я сказал, прощаясь с АИ, что напишу о саде. Что приходил Коля, послушать пьесу. Он садовник. И что мы все, - Никита Андреевич, Коля, Дима и Луговая сестрица, - растим китайскую розу в пятнадцатилитровом ведре.
Было вёдро.
Разговор смолкал в электро-мобильных системах, относящихся одной стороной к хаосу, другой, - к системам.


*

Вета Акатова совмещала в себе Д., врача-специалиста, по её же словам, первой успевшую надеть халат., и… вот «и»
Что же «и»?
Думаю, секрет ума заключается в нераскрытии тайны поиска. Если поиска нет, то привидение обретает плоть и становится куском мяса, а не мечтой о звезде, до которой летит ракета.
Нет в мире книги мяса, одна грёза.
Это не мешает послушать Вету:
- Я просто испугалась за вас.
- Не надо пугаться.
- Есть специальные каналы, свободные, по которым идёт отток свободной энергии и образуются резервные силы. Раз вы изучали психоанализ…
Я изучал психоанализ, но про каналы не знал. Мысль я понял и парировал:
- Я сажал розу. Именно. Высадил, пересадил в большое пятнадцатилитровое ведро. Мы покупали землю, ходили в магазин, потом я съел три пышки, а Луговая сестрица две и холодный какао!
Вета была непреклонна.
Пришлось рассказать об уроках музыки, которые я брал у оперной дивы год назад, ездил в Москву на оперу Верди «Отелло», как слезы падали на боссовский пиджак, про ведро кустовых роз из лавки «Куршавель»…
Ещё про группу Джан Ку, что я был на презентации альбома «Вирус» другой группы, потом я говорил ещё, и ещё.
Вета ответно складывала показания мальчика в кладовую сердца. Сердце врача строго и холодно как северное сияние. Оно сглаживает все остроты ваших действий, заставляя видеть перемежающие их размытости, то есть алгоритмические связи или импульсы. Или просто токи и пульсацию.
Плюс-минус.
На языке врачей маньячка «плюс».
Вета Акатовна положила флешку с записью пьесы под листочек с показаниями приборов учёта чьих-то биоритмов.
Я изучал психоанализ.
Мы изучали друг друга, стремясь к единому стволу по смежным или свободным каналам связи, по которым осуществляется циркуляция и фотосинтез мирового гриба.
Мир пел.
Мир колыхал веточку жизни.
И ночь пока не прокралась в мой коридор, и фелдшерица со склянкою нашатыря не протянула мне оборванную ниточку, подарок парки Резеды.
Сирень и репей.
Сказочный шиповник пел.


*

- «Знает кофе американо,
Знает ночное дрожанье плана…» - я бы такой кавер сделал на песню Джан Ку.


- Любой разговор, - это хаотическая система, - говорил я в кабинете под белыми лампами, где отражение звука от стен более, чем где-то, делает пространство одиноким.
Вета была вкрадчиво-нежна сегодня. Она тихо пела про покой и свободу.
- Да, - сказала она.
- Есть работа филолога ба, - блин, - Эйхенбаума. Он показывает, как Толстой понимает общение.
- Это интересно, - сказала она, не сопротивляясь хаосу темы, которая была полна своей неуместностью, как скорлупа белком. Так же и незаметна, как белок под скорлупой, - неуместностью, встроенностью в слишком широкий ряд случайных каналов оттока энергии к резервам.
- Он, Эйхенбаум, показывает, как Лев Николаевич видит одну мысль, первичную, в голове того, кто скажет. Потом вдруг человек произносит не то, что думал и хотел сказать. Второй слышит это, но понимает с искажением, и думает четвёртое или пятое. Таким образом, речь представляет из себя ряд скафандров или капустных листов, через которые не течёт что-то определённое, что кто-то хотел донести, а…
Речь человека полнится садом. Сады бывают из-за змей. Роза растёт в центре, глубине и тени. Там её оплетает нежность.
Вета вспомнила, что писала когда-то сказки.
- Пора возвращаться, - намекнул я, присев змеёй на лицо камня, то место, где его обогревал свет электрической лампы с выхолощенной световой гаммоой, - белесо-белой.
Лицо Веты было покойно.
Мои системы пребывали в равновесии входящих и исходящих каналов. Отверстий, через которые кроты буровили сад, было достаточно, чтобы он дышал, и парная влага поднималась росой и туманом, приятным к утру.


*


Профессор спит, поэтому упражнения у доски, под которой я сижу, на данный момент невозможны. Поэтому я попросил чистую бумагу у Луговой сестрицы и сказал, что я иду в лифт.
Лифт дома номер 16 по Будапештской улице испещрён заклинаниями профессора времён его путешествий к подножиям хаоса, поэтому я постараюсь проделать самостоятельную работу и снять хаос с натуры, то есть с доски преподавателя, только представляющей собой живой короб-лестницу. Самодвижущуюся.
- Экс-пе-ре-ментатор.
Внешне лифт похож на все, что в спальных районах. Серая огнестойкая краска, вставка более позднего времени, - кнопка вызова.
- Опустите вниз.
«Магазин магнит вам в помощь», - перечёркнуто рукой знатока. Видимо, не соответствует реальности.
- Дольник, - справа от выхода.
- Ситечко, - слева от выхода.
Надо подумать об этом стяжении. Далековатые идеи. Навстречу, ближе.
Двери лязгают, отворяя мне пространства первого и девятого этажей. Далековатых.
Лгу им колечко ли алое.
Юны дни дна.
Зеркало с рекламой домашнего интернета.
NUX, - красным.
Школьники пачкают треугольник ума. Профессор сердится, мягко почёсываясь о волокна пледа. Плотная портьера отделяет его от суеты мира сего.
Девятый, кажется.
Неприкаян как краснопёрка.
Я бы вый дел орать в поле.
Жни ниже живи.
Население слоя еды, - на потолке.


Луговая сестрица не закрывала двери учительской. Я скользнул обратно, в препаратную лабораторию нашего духа / сада, где растёт китайская Роза.
Сестрица полулежала, как древний грек, на шкуре искусственного хлопка, и читала монитор. Рука прижата к губам, потому что привычка её грызть. Из нежного чувства соприродности с подвохами и вывихами самого времени, его протекания. Реторты нет.
Оно, время, течёт с проскальзываниями и сбоями в ритме.
Лифт меня обеспокоил.
Ритмы лифта скрежещущие. Они впускают и выпускают, чего-то хотя, как в бане. Снимая с тебя равнодушие. Только трепет и страх. Привычка к бегству. Но они, лифты, шахты, - кратковременны. Как любая комната, как любое неумственное и неприродное, что служит к начертанию.
*


Пространства вшиты друг в друга и расшиты тамбурами, перемычками, скважинами, проще всех которых, - дверь.
Дверь закрылась, прошёл в комнату-кухню, - есть определение.
Математическое определение места, то есть состояния. Я дома.
Льды текли по Неве-артерии, называвшейся сегодня метро, синяя ветка.
Вета была так же тиха и уступчива.
- Жаль, что вас не будет завтра.
- Да?
- Мне жаль.
Я был тронут, но с недоверием.
Халаты скрывают пространства, как двери, - залы и помещения с перронами.


*


Вета печально и долго смотрела на ускользающую тень.
- Я запишу, - оправдывался я.
Она непонимающе понимала что-то.
Из дверей кабинетов воздух течёт наружу, и, пожалуй, он течёт везде. Он размножается спорами. И просто собственным ростом. Так грибница проникает на километры внутрь почв, опоясывая глины и водные протоки в рыхлых, лежалых, спёртых или рваных комьях мира.
Мы появляемся в любом месте города, не доезжая до точки B на метро, пересекая улица, оттягивая дым из сигарет на углах, ошпаренных солнцем, двигаясь по теням от домов, над лужами, в свете электричества, коридорами…
Мы появляется как гриб в определённом месте по желанию сердца. Под этой осиной растёт в десять ноль семь.
Мы проявляемся, будучи грибницей здесь.
Сейчас я думаю о взгляде Веты и переношусь в кабинет, где проявился утром.
Мнимости пребывания на городском мху.
Реальности мозга, который путешествует в своих резервах как хочет, как воздух пронизывает стены, только чуть дольше того места, где нет стены.
Вета слишком коротко поговорила со мной.
Я был тяжёл, как шляпка перезревшего.
Долгие часы сна наполнили меня грибным мясом.
Отвориться обратно в комнату-кухню, где меня как бы и нет.
Здесь всё, - тело.
Моё.
Города-сна.
В излучине реки.
Текут льдины, бежит электричка. Там, на пристанционном пруду.


*


Иоанн Спекторский, доцент кафедры учёта приборов, вошёл в кабинет, где помимо Веты должны были сидеть ещё две её соседки по кафедре.
Он молча прошествовал к столу и стянул с него увесистую папку с показаниями учёта.
Вета осуджающе или немного недоумевая посмотрела вслед доценту, потому что была рада, а радость приборами учёта не фиксировалась, зато было отведено ровно десять минут на беседу, потому что дела учёта требовали спешки.
- Ну, я пошёл, - стал я отпрашиваться у Веты, думая, что можно гнев кафедры предотвратить или даже отвратить.
- Как? Это всё?
Вета хотела новостей из книги, а приборы учёта её волновали только по служебной необходимости, потому что халат она надела случайно, и ей не терпелось стать как рыбка в золотом пруду сада, где нерест неслышного потока мыслей рождает только песни и тела снов.
- Ведь ещё только семь минут прошло.
Приборы учёта яростно скрежетали, не в силах поймать время беседы в жернова того, что делает с человеком справка.
Доцент заглянул второй раз и услышал разговор о Чайковском и стакане воды.
- Зачем ему понадобилась жена? Было принято. А вот водички зря он выпил не там.
- Да, идём сегодня. Закрытие сезона. И Насти будет музыка, я с ней знаком.
Разговор в присутствие кандидата медицинских наук Спекторского напоминал ситуацию с женой Чайковского.
Вета рвалась в небо, за форточку кабинета с надушенными тесными лампами, белыми потолками, - туда, где ветер обметал бы её побеги своими хвостиками, осыпая в пыль сада золото-жёлтые бутончики акаций. Вета была живая.
Её мейкап сегодня был безупречен. И по фигуре подобранные серьги с изумрудными камнями шли к тёмно-зелёному, глубокого оттенка, платью. Под всё ещё белым халатом, как кора дуба или снег по зимнему стволу осиночки.


*


Падал снег кабинетов.


*


Элли не поступила в театральный институт. Она уже отучилась полтора года в двух разных вузах Москвы по этому направлению, и ушла по независящим от деканата причинам.
Все вузы Москвы и Питера не пустили её обратно в грибницу.
Она сидит и плетёт дреды, зелёные с коричневым, как подобает меланхолику, над блюдечком озера, там, на пристанционном пруду в городе М., где все дороги ведут вдоль картинных галерей с передвижниками.
Слеза суха, как шелест её тоски.
Я звоню, и она берёт трубку, потому что я свой:
- Привет. Да всё так же. Собираюсь вернуться в Питер и устроиться бариста в подвижные городские кафе.
Недвижность голосов вокруг скрученных жизней, подвижность слов, уловленных в аквариум рта.
- Канат, - говорю я, - знаешь, он скручен. Будь как канат между мачтами парусных судов.
Я подумал про пиратские набеги и рею.
- Хочу говорить сплошными метафорами, непонятными никому. Потому что, как ни говори, смысл есть и в осмысленной речи, так называемой, и… в неосмысленной, безумной.
- Я, знаешь, грибы изучаю, их устройство.
- Вот я про канат, а ты, оказывается, дреды плетёшь., - сигналы выбрасываются как маячки на разных площадях, разных уровнях, в разных местах грибницы. Она как бы мерцает вся, всполохами, как рифмы стукают.
- Да.
- И не надо надеяться. Она есть. Просто существует в сыром мраке.
Сухие мысли не шелестели, меланхолия была скупа на дрожь и свист. Просто тупое и скорбное.
- И музыка.
- И музыка.


*


Грибница города – сигнальная система типа семиотической, только все знаки, все символы, единицы кода – равновелики, равнозначны до вступления друг с другом в соответствия.
Один человек купил собаку, стал владельцем животного, попал в «собачники». Другая собака не была связана с первой, но она приобрела «хозяина», вступила с первой в семиотическую городскую сеть, ловушку кода.
Закладчики и ростовые куклы, пенсионеры и работники ГИБДД, разные праздношатающиеся по парку, любители клуба «Зенит», гастарбайтеры из У. и дети в колясках, - все делят ландшафт на пласты, прошитые соответствиями рабочих функций, то есть пришлых значений, сформированных отношениями.
Мелькают тут и там вновь образовавшиеся связи как случайные / неслучайные столкновения судов в море, разлитом относительно широко. Грибница растёт своими смыслами, более, чем пространствами. Её здоровье, её плодоносность и неядовитость характеризует характер связей внутри спазматически стянутых в ряды швов. Швы образуют многопрофильный ум, передумывающий сам себя, который стремится выжить за счёт своих собственных автономных сил, будучи разноядерным, то есть миллионнополым, способным к автономии как таковой.
Утопия рождает сама себя как факт, реальность утопична, если ей не приделывать муляжи значений, далёких от практических.
Собаки не думают, они мстят.


Каролина написала письмо, полное желания пощады. Она просила и требовала себя уволить, всем сердцем хотя и пытаясь что-то сохранить. Я ранил её, она это знала, но не полностью. Её гнев был слишком стремителен, чтобы ощущать все чувства в полной мере.
Токи подводных чувств: обид, сомнений, грёз, чего-то сломленного и чего-то вечно-живого, все как водорослями цвело и плыло под водой ума. Она говорила выбросами, как кит выбрасывает воду.
- Ты мне ничего не обещал.
- Нет, обещал. Наговорил с три короба, а потом пропал.
- Я не мог прийти раньше, - оправдывался я, но несмело и с чувством. Ис полным пониманием своей неправоты к надломленному цветку, чей стебель жух, отразясь в моих поступках и словах.
Любая речь для нарцисса, каким я являюсь, - прозрачна. Я вижу людей сквозь наиточнейшие линзы, сделанные из собственных стократных отражений от их, других, - поверхностей. Нарцисс вездесущ и очень опасен, потому что видит сквозь кожу как через воду.
Другим сложнее. Им нужна речь и отражения в ней, через суставы понятий, через лимфоотток определений, связей, соположений, - общего анализа.
Мой гиацинт, моя Каролина, она побеждала через свой королевский запах и хрупкость, способную остановить тирана. Тиран съёживался, забывая своё зло, - ведь беззащитность подобна клинку.


*


Аглая, то есть Вета Акатова, сопротивлялась моей позиции.
- Как фюрер в юбке, да-да, как в вашей книге написано, - говорила она с позиции официального добра.
- Возможно, но я всё же люблю. Я привязан и давал обеты. Я несу ответственность.
Аглая Акатовна лихо восседала в своём бронзовом халате в кресле драматурга сцены и определений положений моей фантазии.
- Пусть так. Вот мы обсуждали детско-родительские отношения, что ничего не изменить, что как есть. Вы утверждали.
- Я?
- Всё будет переврано, учтите. В моей книге.
- Да, я уже поняла, что всё сказанное будет использовано против меня.
Вета обнимала младенца, который не хотел становиться зависимым от объятий.
Младенец пел песню тёмной земной любви, склоняющей его к прибрежной осоке.
Там, на дне, - резеда и сурепка, как и наверху.
У сознания есть два дна, и зеркальные тени первого отражаются в свете солнца, выпуская наружу тени, корнеплодами дымящиеся вниз.
Сознание принимает гумус каждый год, потом возвращая его, принимает свет истины за то, что надо пережечь, не оставив памяти и скорби. Памяти вместе со скорбью. Так живёт жизнь. В духе земли, становящейся плодом год за годом и обратно корнем век от века.


*


Она выключила свет, чтобы не видеть позор моих глаз и своего смущения. Любовь блуждала в ней как темнота, которую она зажгла.
Спотыкаясь о спутанность потока чувств, она болела.
Я был смущён её таким отчаянным положением, что как будто надо выйти, - кому-то, - но нельзя.
Мы плыли в открытом космическом корабле. Внутри так, что тесно, снаружи так, что невозможно. И все пути целы и нетронуты. По ним можно смело ступать.
Но почвы нет.
Есть отчаяние всех вокруг, сожравших наш кислород.
И мы в выжженном кольцом огня луче как застывший тигр.
Она была Луна и Кошка, как я вычитал в её самом простом гороскопе. Именник плыл обёрткой прочь.
Реальность отдаёт фантазию нагой.
Дриада танцует посередине мглы, отражая голубоватый или изумрудный цвет негретого сердца.
Такой была эта встреча.


*


- Куда вы в такой рубашке? – интересовалась Вета, и я ответствовал:
- К вам на разговор.
- Это рубашка цвета гиацинта.
- А гиацинт откуда взялся? Вы же нарцисс.
- Гиацинт, - это Каролина (её так зовут). И, вы знаете, я буду её защищать.
Вета играла в пинг-понг. Я это вычислил ещё вчера по её манере лавировать между данными, предоставляемыми в моменте. «Здесь-и-сейчас», как учат в школе белых докторов, - это данность, на которую можно выдать спонтанную уравновешенную реакцию, - удар… Вернее, - не удар, а подставить ракетку, - пинг! Шарик летит, если не видит преграды. Когда видит, - он думает, - а туда ли мне надо.
- Возможно, я сказала, чтобы вы стали её защищать, - оправдывалась Аглая.
Так и есть, всё правильно.
Потом разговор шёл о чашках.
- Да, я совсем забыла вам сказать, - в пятницу в 12 вам к Ирине Васильевне.
- Это кто?
- Психолог.
- Тесты?
- Да.
- Я вам принесу голубую чашку с дарственной надписью. Надпись не вам, но там написано «Ленинград» и ещё чайка нарисована.
- То, что надо.
- И тарелочка ещё.
Вета от удовольствия улыбалась и вертела головой.
Она была красива и талантлива, это учреждение с трудом выдерживало напор её витальности. Люди высоких привычек одиноки и несправедливы к миру в силу своего одиночества и выработанного противоядия от одиночества, - нарциссизма.
- Я тоже нарцисс.
- Мы, - страшные люди, видим всё как есть, до самого дна. Опасно.
- Да, - соглашалась Вета, понимая меня лучше лекарств и доцента кафедры.
- Но мы ему не скажем.
- Не скажем, - обещал я.


*


Элли натруженно тёрла лоб и читала мантру. Она не понимала, как могло всё так произойти.
Как вообще происходит то, чего ты не хочешь, и фантазия разрушается под натиском реальности, становящейся плотной агрессивной средой, врывающейся в расщелины кувшина, треснувшего от перегрева.
Изнутри.
Вне и внутри постигается через эту травму несовпадения снов, грёз, - и того, что становится вместо плана по их осуществлению.
Грёзы состоят из другой реальности, и очень хочется отдаться им, как не хочется иногда просыпаться посередине чудного сна. Хочется навсегда быть там, застрять в этом «внутри», места, - физического, - которому нет нигде, кроме закрытых глаз.
Грёза открывает горизонт, создавая мотивационную площадку для любого действия. Но, если она, - ложь, - зачем тогда вообще движение и желание?
Элли тёрла натруженный от мыслей, их пограничного слоя, удобного для произрастания мха, - лоб.
Лбы человеков приспособлены, как горячие камни, питать слезой росы, питать тёплым нагретым от солнышка чревом, - маленькие-маленькие растения с отсутствующими корнями, стеблями, бутонами, - мысли.
Мысли, из 22 000 видов, - входят в любую человеческую экосистему. Они там живут в тени гигантских снов. Сны забрасывают их, особенно древние, детские, страшные и блаженные, - осенние, - забрасывают листвой, покрывалом.
Пограничный слой образуется на пнях, камнях, в тех местах, где фантазия не растёт своими корнями-чувствами в сердца и души, - мысли, мысли…
Скоропись слов, прихотливый покров волн на теле гигантского кита, каким стала Элли.
Выбросив струю воды как вздох сожаления, она отходила ко сну, новому.
Потому что сон сменяет сон, а не сон-реальность-реальность или реальность-сон-сон.
Формула трансляции грёз и боли через пороги сознания и подкорковые ходы не прописывается.
Только сны.
Тотальные чудовища, порождённые нашим чувством, сердечной мышцей ума.
Мысли, - такие же тела, как большие дубы.
Коля уже высадил каштан во свежеприготовленный летний компост, и в пятницу привезёт его «в Ленинград», как он выразился по телефону.


*


В квартире профессора догнивал холодный арбуз.
Я снял неудобным широким ножом верхние заветрившиеся слои. Внутри он жил и выглядел вполне сносно. Я сам купил его неделю назад, и теперь надо было что-то с ним сделать.
- Ключ надо вот так, поймать ходик, - говорила соседка Надя, открывая лабораторию.
Я съел шесть кусков и отдал целое восьмичастье Надежде.
- А вы, Петя? Я дам вам пакет, - пыталась отделаться Н, но точно не из-за того, что ей не хотелось арбуза.
- Он так пахнет! – сказала она, вздохнув над пробиркой.
- Красная с зелёным рибонуклеиновая, - моя свежесть! - лепетала она, притворяя обитую дерматином дверь с облупившейся чёрной краской суперткани.


*


Профессорская квартира дышала свежестью только что вымытых с хлоркой полов. Швабра Луговой сестрицы следила за чистотой помыслов и важностью производственных и просто рабочих процедур кабинетов.
Кабинета было два.
Они представляли из себя прямоугольники в трёхмерном пространстве, заполненные мебелью для решения задач.
Туапсе, где пребывал Никита Андреевич Белосерский, со своей напарницей Луговой А. Н., - молчал и посылал кружочки.
Буковки ещё, но молчанием полнились кабинеты.
Поэтому я присел и стал внимать тишине формул и оглядывать белую с серыми пятнами износа доску.


*


Я буду приходить сюда каждую полночь и душить в себе мысли о старости, - думал мальчик.
«Я» уже не было, был, - мальчик и доска.
Две сигареты, их огарочки, лежали на кухне как шкурки двух золотых рыбок, ставших чем-то вроде бегущей мысли, - русалочки-многоножки.
Много мыслей. Поток планктона, которым добр и сыт кит Надежды и Удивления.
Звуки за окнами кабинетов двух учёных до одурения напоминали те, чьи голоса и визги, и шорохи, и шум мотора, и скрип ветки, и листьев гуд, - пели в детстве берёзы на четвёртом этаже дома по проспекту Художников.
Сад под несуществующим балконом разлипся тоже прямоугольником, как подобает Центральному саду и саду экспериментальной лаборатории Сознания и Памяти, - и был объят ленивым копошением и подрагиванием.
Чуть тронешь взглядом яблоньку, - засеменит прохожий, таща что-то в бидоне (обман зрения и поведения), или просто коляску, лопатку несёт к куче песка.
Уродливый современный детский городок чуть портил нищету пейзажа, который был бы вполне самодостаточен, свеж, пышен, однообразен и гол в разных пропорциях… Нищ. То есть обыкновенен и прям. Как прав победитель грозы.
Грозой я бы ударил в детский городок. Обвалы и дым красного дерева, промасляного глупой краской, смотрелись бы очень круто, весело и величаво на этом месте, месте победы дерева.


*


Я устал от невосприимчивости доски и стал собирать вещи.


*


Порядок в книге, - порядок в голове.
Я абсолютно доволен, удовлетворён своим состоянием духа. Мысли, одежда, рюкзак, - всё. Даже сегодняшние покупки.
Телом только, - нет. Брюшко выросло стремительно, когда кроме как поесть, не осталось никакого средства причинить себе добро, да и поддержать обмякшее от психотического бессилия тело.
Рубашка невесело и смешно для кого-то топорщится по прогибу пуговичных нор, - волной неуспешного мужчины старше определённого возраста.
Определения.


*


Входящие расходы:
Получил мелкую сумму, около трехста рублей, по социалке, - от пенсии кусочек.
Потом, неожиданно, в середине дня, - ещё аж две тысячи.
Подспорье.
По Авито продал, встретившись в метро с покупательницей Надей (бардовый рюкзак, сумка Ali) – вазу СССР, цветное стекло.
- Это калининградский завод? - еле расслышал (не точно) я за шумом электрички, пробегавшей по Чкаловской. Там, пристанционный шум.
- Я вас по заводу не сориентирую. Но, если вам знакома эта ваза, то это она самая, они же тиражные.
- Много побито.
- Да.
- Собираю в основном ленинградского производства…
К расходам и закатам приобретённого:
- 1200 рублей - за вазу.
Едет продажа в Находку, - часы Seiko, недорогой вариант, - будет ещё 4 000. Но надо ждать, Находка далеко, а почта работает как работает, шумя велосипедным колесом из романа Саши С.
Вернули долг, - 800 рублей с одной карты; 1500 рублей, - с другой. Отлично.
Максим молчит.
Лена перевела вчера.
Итого:
- Я еду на Невский, в любимый магазин «Порядок слов», чтобы выкупить последнюю там оставшуюся свою же книгу «Мысли, полные ярости». Если повезёт, спрошу или сам поищу свои другие две. В базе, электронном каталоге, значатся «Канаты», - серая книжка из Чебоксар, красивейшая, шелкография. По 300 рублей.
Но их по факту нет. Потеряны. Обычно.


*

Я действую интуитивно, как мой учитель и друг Никита определяет работу хаоса.
Система складывается из множества данных, отражённых в опыте как в специальном контейнере. Этот контейнер позволяет мыслить не через алгоритм «побереги на чёрный день», что было бы «разумно», а через свои системный споры, – единицы опыта выигрыша.
Мой порядок, моё здоровье и хорошее расположение духа дадут больше ресурсов для витального и выигрышного поведения вечером и завтра.
И «заработаю ещё».
Так рискует купец и ушкуйник.


*

Посмотрел на эскалаторе билеты на спектакли по прозе Романа Михайлова. В БДТ совсем скоро. Купить один и в конверте предложить Вете Акатовне. А?


*

Достал из холодильника зёрна истины (требуется зачеркнуть) … всего лишь плодов вишни.
Являются ли плоды вишни ягодами? Этот вопрос легко раскроет Википедия, но требуется опора на хаотические динамические системы, которые рефлексируют не так, как ботаника.
Я купил её, потому что предпочитаю её свежий, кислый, чистый вкус, - сладкой буржуазной черешне.
Черешня хорохорится. Вишня плачет и лирически бьёт соком по чувствительным каналам связи пищи с космосом «внутри».


*

Вишня. Молдова. 300 грамм.
Опытным путём я выяснил, что на одного человека достаточно трёхсот граммов ягоды.
Чтобы не замочить стол, дуршлаг положил на кухонное полотенце. Детские воспоминания, Проспект непокорённых Художников.
Итак, к книгам:
1. Сначала я разыскал на скучных полках с современной поэзией всех сортов свою книгу.
2. Потом пошёл искать отдел политико-философский. Там должен быть отсек об анархизме. Точно. Вот, - переиздали «Автономные зоны» Хакима Бея.
3. И, уже вполне насытившись, потому что деньги, они же не многочисленны, - хотел ретироваться. Расплатиться с Ольгой наличкой. Скидка в этом случае 10%.
4. Нет, - на прилавке рядом с кассой некто Петц предложил мне подумать о превратностях фетишизма. ОК. придётся взять. Я полистал внимательно. Дельная вещь, и нам с Ветой понадобится.
5. Отчаявшись, в перерыве забежав в кафешку разменять однотысячную купюру, - я уже было готов был сказать: довольно. Но, как в прекрасной сказке об Антилопе, золотой, как карманы Буратино и других золотодобывающих бедняков-пехотинцев, я сказал:
6. Ага! А вот это невозможно. Надо! Последним лотом программы аукциона без денег и торга оказались «Прогулки с Вальзером». Я знал, что это то, без чего не сделать ни вишню, ни компост.
Ольга, слабая на ухо, но очень ответственная и легендарная продавщица магазина на Фонтанке, 15, - отпустила мне 300 граммов книг, ровно столько сколько я мог взять за счёт пенсии, вазы цветного стекла, горьких размышлений о том, купить ли суп, или съесть дома каши…