Антонина Сергеевна, возразил Элг, порой заплывала за буйки, которые не снились «Союзу визионеров» с их заискивающим маскарадом и дрочкой на зеркала; это было правдой, давно таинственно веселившей Мерту, но она ответила невпопад и быстро спросила какую-то чушь про «Снято» – момент требовал притворства, даже лжи: нигде, но словно перед лицом проступала психотронная сцепка полыни и цемента, пиктограмма всех летних пригородных вечеров, включая те, чья полынь незрима. Знак свернулся в точку, и как только измазанные гуталином щитки дичавших гортензий, непристойно влажные погремушки с эластичной резьбой в осах и почве, затряслись над алебастром, родниковые окуляры полутьмы задвигались, поднимая гравиевые зигзаги к коленям впередиидущих сестер (хотелось подыграть этой вороватой левитации, но никто не знал способов); пансионаты Noche Oscura вознеслись следом, страшно белея в темно-синем воздухе, на который не оборачивались, как на трансцендентного истукана, ищущего забав. Впалый сквер Астронавтов пах размозженной щепкой, мицелием и дождем из разряда иногда рассыпаемых безучастной жалостью, берущейся ниоткуда и мечтающей дойти до бешенства и умереть, испепелив урны, шипучие подземные кости, вырванный фонарем бордюр в голубиных кляксах, и все фонари, и все вести, настигающие под фонарями, и все электрические затылки настигнутых так. В упустивших свои имена переулках ночь колебалась, разве вторая библиотека, куда сквозь слитные витражи натекло довольно чернил, зияла в мышиной застройке эбонитовой паузой; ниже настежь распахнутые подъезды стояли светлы от золотых шаров, напиравших сквозь скамьи в попонах из линялой клеенки, ажурной от винстона бродячих пьянок, застекленная доска в пестром жэковском капслоке отражала луну, превратившую две сердобские шишки за прихваченной органзой в длинную пару сияющих слез; допуляв под ноги сплюснутые рулоны за все времена, почтовый ящик вдыхал сквозняк. Хотя у намагниченных пустырей духота прощально крепла, а бетонные плиты курились, как льдины на солнце, все яснее становилось, что пепельными слоями наросшая вокруг своего закона ночь Астральты лишена окончательности, присущей даже самым приблизительным ночам, известным как белые; что она суть одна опасливая условность наподобие изготовленной из обычного воздуха и технических компромиссов продукции «визионеров», то бившихся в лучезарных припадках, то отмокавших всем составом в утренних термах, вымораживая старух. Помня, что ночи не выбирают, взяли рулон посуше, размотали из летаргической «ц» близорукий огонь и приложили крошащуюся букву к куску стройнастила; вскоре на облитую фуксиевой ртутью груду пришел смотреть издалека, оправляя огромный хитон, призрак такого человека: всегда смутно хотел огня, а когда в душе закончилось молоко и она повисла слипшимся выменем, захотел, как никто в Астральте. Удвоенный рекой костер был виден с острова; разумеется, я никогда не совпадал с бельведером, несмотря даже на то, что и меня заколебала незамутненность резких искусств, переиначивающих кататоничные молебны модерна в лапидарные вердикты этим самым молебнам, расхватываемые неоновыми зинами под подыгрывающее молчание, довольно внятное для объективного слуха (стайка индиго, доведенных до ручки чисто человеческим убеждением, будто важны музыка и иллюзорная способность, колошматит лицейский рояль, а отошедший к окну музрук не спешит отечески объяснить, что важны иллюзия музыки и способность), но не слишком утешительное в моменте. Твои повернутые на кипарисах и стоицизме хомяки, ни в ком не умеющие почуять ничего сверх того, из чего сами прилежно состоят, были совершенно безопасны, но ты-то уж точно не обманывалась ни дня – и тем не менее продержала меня безрассудно долго, до тех пор, пока в наставничестве, за которое многие отдали бы многое, не забрезжил провал, куда мне предстояло своевременно соскользнуть, оставив по себе пару номеров «Снято» и несколько строгих суждений. Никто не настиг на обставленной шеффлерами лестнице, ни у восточного входа, увенчанного непоправимым портретным десюдепортом из состаренной меди (в день открытых дверей, пока у родонитовых барсов ты показывала наиболее выгодным гостям серию асфоделей, «пересаженных с того света», вооруженные молотками воздыхатели не мешкали), ни в ордерной аркаде, где одним озаренным несколько постановочной грозой вечером я на ходу впивался в конспекты загадочно справедливой доктрины и чуть не сшиб зефирный бюст Сократа, впервые и сразу целиком увидев пронизывающую страницы решетку скрупулезного бреда, такую, впрочем, красивую, и где немногим позже элизиумной саранчой напрасно стрекотали пытавшиеся меня вернуть сумерки, ни в самшитовых партерах отвратительно регулярного парка, не способного лгать, сниться, убивать, у него даже не было имени, он никого не влек; когда, крутанув вертушку негласно посвященных Зенону Китийскому ворот, Эглец обернулся, готовый к ножам или подобранным на бегу секаторам, тишина в абсолютно зеленых боскетах стояла такая, что его чуть не вырвало.


Ходившая по дому покойница смотрела вслед веранде – август разжал когти и подтолкнул ее, как лодку, махнув горчичной занавеской. Затем кончились последние мотыльки, взошли лидокаиновые звезды и желтая пантера осенней электроэнергии заняла разом все комнаты. Очень давно полузаплывшая в воронку древнегреческой грезы, цихлида после серии затухающих колебаний, отразившихся в завещательном цикле дисфорических гимнов, уступила притяжению, и я, не умаляя предсказуемости каких угодно финалов, скажу, что прежде всего это было эффектно, любовь моя, ведь это было исчезновение, то есть одинокое соревнование с музыкой. Как дочь поэта ты должна согласиться; разница между нами тоньше (но и продуктивнее) любого предиктора психологически понятной вражды: изъян в чуде, ювелирная погрешность, залог гипнотичной недостоверности, без которой не приходится говорить ни о чем настоящем; если хочешь, защита от дураков, опрокинувшая их раньше, чем механизм хоть немного пострадал. Я ценю результат аннигиляции – облик явления – безмятежный ореол на месте несчастного случая, сюжета – и этого не отменить, как и моей оторопи, которая тоже останется здесь. Но и в сегодняшнем мерном смятении я найду или уже нашел никем пока не усвоенную красоту сродни замолчанной твоей правдой космического травертина, сатурналий и резонного коварства, чьи принципы ты объясняла не тем ревностным из читальных залов или Noche Oscura, а кое-кому из мореходного, кое-кому из липких казарм под Мартеновкой; не отрицаю, твоя правда редка и ее выверенные парадоксы до сих пор меня цепляют; танцуя вокруг них, как Юнг вокруг «Улисса» (обнаруживший, что в нем и ему подобных не нуждается само безнадежное), повторю: в последней глубине она труслива, хорошо, что отмучилась. Хорошо, что зонты мутантного борщевика – прожекторы окраин. Бесцветная кошка спала на лавке в животе бетонной чайки с прорисованными на груди зигзагами-перьями и облезлым оранжевым клювом. Высадив пьяную женщину в польском плаще, они промотали вишневые руины ДК работников свиноводства и турники для никого: штакетник с бельведеровских литографий так и гнил под калиной, да и крытый рубероидом дом не потерял в проникающей прелести; я легко представил, как ты пыталась спать под верандное, допустим, «ты мне про грибы не говори, грибов ты никогда не видел» или «немецкий – бессмысленно усложненный язык», готовилась к экзаменам, грела ведра на плите, собирала с тахты в кулак бодливые комки сырого велюра – оглушенных мотыльков; как, положив зеркало на пол, выбрасывала овечьи кости, как мечтала об ацтекском свистке и почти склонила неизбежного друга семьи, таскавшегося из центра на черноплодное вино, споры об Эзазде и библиографические редкости вроде канционалов, опередивших музыку, но тот успел очнуться (а потом долго не появлялся, а потом появился, но с другим лицом, а потом стал писать тебе под анаграммным псевдонимом что-нибудь брезгливое, но в конце протягивающее верную руку, а потом, несложно догадаться, без анонсов повесился), как потрясающий снег никого не спасал, какой аурический холод в мае, как мертва мать, какой облученный заморозками зверобой, какой октябрь, как не надоедала темнота, как ты ей надоела, как она расцеловала тебя в подвздошные кости и выставила вон. Не правда ли, ты навещала Радуги реже и реже, а дальше только присылала курьеров с окороками и целебной кисломолочкой, последний из которых оказался достаточно упертым, чтобы поискать неотзывчивого хозяина во всех комнатах, благо было не заперто? (Спасибо «Вестнику» за подробности, но ты думаешь, «продавленная тахта» – не машинальная дань публичному вкусу, а досадно совпавший с ним кристальный штрих?) Выпустив двоих у приболотных бараков и еще двоих на «Свиноферме» (забираемая луговой блеклостью полая сова без лавки), маршрутка пересекла шоссе в откровенно осенних проекциях космических радуг, не признававшихся Эглецом-ребенком за тривиальные разводы топлива, с полчаса потряслась в заполняемой мелкодисперсным антрацитом котловине и вплотную пристала к голому перрону с фанерным навесом ближе к дальнему краю. Только тогда Эглец вспомнил, что несколько лет назад электрички навсегда отменили и в эту фонящую щель доезжают пересесть на изысканно синие автобусы к Амфиллиту, Дежавю, Ирису и прочим плексигласовым локациям при погранзоне, в основном обходящимся служебными «опелями». Он огляделся: колоссальные кубы холода, сизые с лимфатическим отливом, громоздились друг на друга и в утопленных полях за насыпью, и за брошенным стройрынком; озарявшая жесть и вывески («ВЕНТИЛЯЦИЯ», «ГОЗДИ») низкая и до ломоты в скулах чистая луна не брала лезшую из-под перрона хмарь. Он обернулся спросить, где тут что, но попутчики исчезли, как их и не было; с рельс несло крапивой и ледяным креозотом, качество общего безлюдья указывало на завершение перевозок реальных и мнимых.