Арсений Тарковский

Поэт

Жил на свете рыцарь бедный...

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой

Эпиграф из А.С.Пушкина. Параллель между Пушкиным и Мандельштамом проводили неоднократно - и читатели, и литературоведы, и т.н. «свидетели века» (например, священник и писатель Михаил Ардов). При этом многие современники отмечали и внешнее сходство между Мандельштамом и Пушкиным, а сам Мандельштам с удовольствием играл роль Пушкина в дружеских капустниках.

Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.

В коридоре Госиздата – любопытно, что именно Госиздат выпустил крупное собрание текстов раннего и «среднего» Мандельштама, включавшее не только «Камень» и «Тристиа», но и стихи, написанные позже.

Мне когда-то; один поэт; книга порвана, измята – этими простыми, казалось бы, выражениями Тарковский создаёт ощущение полусказки, полубыли: мемуар перед нами или частичный вымысел – читателю остаётся только гадать. Дескать, в каком-то там году один поэт (общность по цеху здесь, как кажется, крайне важна – см.дальнейшее содержание стихотворения) что-то подарил. При этом порванность и мятость издания современников Тарковского и самого Тарковского не должна была сильно пугать: общее место – вспоминать о большом количестве неизданных в советское время поэтических книг («рассыпанных» тиражей).

Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;

Говорили – не стоит забывать, что о Мандельштаме писали не только товарищи/соратники во главе с Надеждой Мандельштам, то естьв основном положительное, но и – изначально и в основной массе – много негатива. Такая личность, о чём прекрасно знал и Арсений Тарковский, не могла не вызывать самые разные эмоции: «Наушники, наушнички мои». Даже психологически и отчасти творческий близкий Мандельштаму Хлебников, по-видимому, придумал тому прозвище «мраморная муха». Что касается птичьей темы у Мандельштама – она поистине неисчерпаема.

Было нощее величье
И задерганная честь.

Прекрасное слово «нощее» - знакомое еще из библейских текстов, оно в своем изначальном смысле обозначает просто «ночь» и помечается в словарях как устаревшее. При этом здесь, кажется, оно дано в значении нищенства – что-то вроде мандельштамовского «я, непризнанный брат, отщепенец в народной семье». Тарковский интересно играет контрастами, при этом человек, знакомый с творчеством Осипа Эмильевича, сразу поймет, что это именно о нём. Намерение «узловатых дней колена флейтою связать» проявляли и до, и после Мандельштама, но надо признать, что не с таким высоким радикализмом.

Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.

Пастернак в духе: «Вот теперь, Осип Эмильевич, Вы получили квартиру от государства. Можете спокойно жить и ритмично писать стихи». Степенность Пастернака нарушает знаменитое стихотворение Мандельштама «Квартира тиха, как бумага» о том, что де мне от этой власти ничего не нужно, никакого имущества, и по-некрасовски дерзкое: на «гребёнке» я для неё играть не буду. Здесь можно вспомнить меткое замечание поэта Алексея Цветкова: Надежда Мандельштам прямо говорила мужу о возможности осёдлой жизни, но Осипу было важнее говорить с властью. С Цветковым совершенно не согласна Ольга Седакова: она считает, что как поэт Мандельштам не мог не написать свои политические стихотворения, включая главное – «Оду Сталину».

О в приступе жеманства принимал свой гонорар немало свидетельств, при этом стоит вспомнить хрестоматийное: «Вас не печатают? А Иисуса Христа печатали?» - при всём двойственном отношении поэта к религии. И – красной нитью проходит через весь текст Тарковского – «Я пишу для будущих поколений. В будущем меня оценят».

Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.

Здесь, кажется, намеренное пересечение с «Чарли Чаплиным» Мандельштама и о любви его же к подобным комическим персонажам. Ещё есть связь со строками из «Я молю о жалости и милости»: «в океанском котелке… он куражится с цветочницей» - тоже про Чаплина. И двойственность поведения О.Э.Мандельштама – то ли шутит, то ли всерьез, как часто думали современники – очень удачно показана Тарковским: «и, как трезвый, прячет рану».

Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный, -
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!

Сарказм «зашкаливает» - Тарковский будто сживается с героем этого стихотворения, сопереживает ему.

Гнутым словом забавлялся,
Птичьи клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.

Гнутое слово – вполне удачное определение поэтической речи Мандельштама, происходящее из безъязычия его отца, снабжавшего выражения из Талмуда сложными техническими терминами и прочими непростыми оборотами. «Божественное косноязычие» Мандельштама отчасти позаимствовали и «полуофициальные» поэты, для которых он стал символом времени – достаточно назвать Олега Чухонцева и Бориса Слуцкого.

После того, как Пастернак сказал Мандельштаму по поводу «Оды Сталину»: «Вы совершаете самоубийство», тот неоднократно читал этот и другие политически заостренные тексты в кругу чужих людей и даже по телефону, а про боязнь одиночества здесь у Тарковского тоже двойное дно: друзьям (Ахматовой) он говорил: «Одиночества не боюсь. Смерти не боюсь», но чувствовал вполне логичный человеческий, а не над-мирный страх.

Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.

Тарковский пишет о личных ощущениях от прочтения стихов поэта. Современники-литераторы относились к этим текстам совершенно по-разному – Лидия Гинзбург восторгалась, Виктор Жирмундский (его выражение: «преодолевшие символизм») был осторожен в оценках, большинство, начиная с Александра Твардовского, просто не понимало, но для Тарковского этот «сотый раз» явно не последний - «радость узнаванья мига» наступает снова и снова.

Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.

Интересно личное прочтение Тарковским с его богатейшей стиховой флорой и фауной стихотворений Мандельштама, для которого в них «пейзажей мало». Означает ли это, что Тарковский понимает – они, особенно, поздние не пейзажны, не только и не столько о природе? Скорее всего, да. Здесь уместно вспомнить Твардовского с его крайним недоумением по поводу позднего мандельштамовского «На меня нацелились груша да черёмуха»: «это пейзажная или всё-таки философская лирика?» Да и ранний Мандальштам, с вызовом природе: «Я ненавижу свет однообразных звёзд». Тарковскому особенно чётко запомнился «Концерт на вокзале» - только бестолочь вокзала. Можно сравнить с нежным «Вокзалом» Пастернака: «Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук». И «Ещё далеко мне до патриарха» с рынком, и театр: «Летают валькирии, поют смычки – громоздкая опера к концу идёт».

Рынок, очередь, тюрьма – возможно, как признак чёткой и явной социальности стихов Мандельштама (см. у Бахыта Кенжеева: «тень Баратынского склонилась надо мною»).

Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.

1963

Строки, не требующие комментариев – Тарковский выводит сакрализованную, напряженную фигуру поэта, необычайно чуткую к своей эпохе.